Перейти грань - Страница 8

Больше всего в жизни он сожалел о том, что оставил флот, сознавая, однако, что это всего лишь необходимая расплата за его рациональное решение, не более чем ностальгия или своего рода роскошь, как и всякое другое сожаление. Там он не стал бы богатым. Браун повернул голову, чтобы ощутить на лице свежее дуновение бриза, и, поймав взглядом четкое очертание Лонг-Айленда, ускорил бег. Свет фонарей впереди померк, а затем вспыхнул вновь, когда в лучах восходящего солнца промелькнула туча.

Продолжая бег, Браун почувствовал в груди переполняющее его ожидание чего-то. Оно больше не умещалось в нем и, выплеснувшись наружу, заполнило новый день от моря до небес. Оказавшись возле электростанции, он побежал вдоль ее забора. Его грубые квадраты и уродливые металлоконструкции за ним создавали ощущение несвободы и вызывали ярость. Он развернулся и побежал назад.

«Чего ты ждешь?» – шептал он, выбиваясь из сил на мягком песке и безуспешно стараясь убежать от поселившегося в нем ожидания.

В замусоренном тупике, которым заканчивалась его улица, он перешел на шаг и попытался утихомирить свои мысли. Прошло какое-то время, и испытанные им терзания стали представляться иллюзорными. «Бег способствует игре воображения, тем более что наступило очередное воскресенье», – решил он и трусцой направился к табачному киоску за газетой. С газетой под мышкой он поспешил домой, приветствуя по пути редких прохожих, каждый из которых задерживал шаг, чтобы посмотреть ему вслед. Дом все еще был погружен в сон. Бросив «Санди таймс» на кухонный стол, он подошел к лестнице и прокричал наверх, где спали его жена и дочь: – Вставайте, люди! Оладьи!

Замесил тесто, покрошил туда несколько яблок, купленных у Гранни Смита.

– Просыпайтесь, просыпайтесь! – кричал он. Когда никто так и не появился, он взбежал по лестнице к комнате дочери и постучал в дверь. В школе у Мэгги был длинный уик-энд, но ему не удавалось пока провести с ней даже несколько часов.

– Мэг! Вставай, руки поднимай! Труба зовет, мой юный друг!

Не услышав ответа, он приготовился вновь атаковать дверь. Но истошный визг дочери заставил его руку замереть в воздухе.

– К чертовой матери! – кричала она. – Убирайся отсюда! Оставь меня в покое!

– Послушай… – начал было Браун. Он был удивлен и обижен. Слова давались ему с трудом. – Слушай, Мэгги.

– Оставь меня! – девчонка была почти в истерике. – Оставь! Меня! В покое! Оставь меня в дерьмовом покое!

Ей было хорошо известно, что Браун не выносил, когда она употребляет такие слова.

– Открой дверь, Маргарет, – потребовал он и попытался сделать это сам, но дверь была заперта изнутри. Он дергал ручку, возмущаясь абсурдностью своего положения и вполне сознавая ее.

– Не разговаривай со мной на таком языке! – Гнев малолетней дочери ожесточил его. Он сжал губы в отчаянии.

Мэгги перешла на жалобное завывание:

– Пожалуйста! Уходи, пожалуйста.

– Нет, я не уйду. И разговаривать с дверью я тоже не буду.

Дверь большой спальни отворилась, и в холл вышла Энн в накинутом на плечи шерстяном халате.

– Оуэн, оставь ее. – Она подошла и взяла его за руку, все еще храня в себе нежность их прошлой ночи. – У Мэгги своего рода социальный кризис. Мне кажется, у нее неприятности из-за мальчиков. – Удерживая руки Оуэна в своих, она увела его от комнаты Мэгги.

– Мне жаль, – сказал Браун. – Но это не оправдание. Ты слышала, как она говорила?

– Пожалуйста, оставь ее, Оуэн. Я уверена, что она извинится. У бедняжки сейчас такое состояние.

– Бог с ней, – пробормотал он. – Я просто не знал, что она научилась таким словам.

– О, они все ими владеют. Она прибегает к ним, чтобы вырасти в твоих глазах.

Браун покорно шел за женой.

– Послушай, прими-ка душ, – предложила Энн. – Я приготовлю оладьи, а ты остынь под душем. Нельзя, чтобы у тебя было испорчено утро.

Браун врачевал под душем свои пострадавшие представления о пристойности и старался унять беспокойство по поводу своей единственной дочери, чье пребывание в джунглях молодой Америки наполняло его ужасом. «Сейчас трудно воспитывать детей, – думал он, – почти так же трудно, как это было в конце шестидесятых и все семидесятые годы». Браун возлагал на дочь большие надежды, и Мэгги росла исключительно послушным и воспитанным ребенком, гораздо больше настроенным на родителей, чем на своих сверстников. Все это, похоже, начало меняться, и женская гимназия в Новой Англии, куда они определили ее за огромную плату, ничего не могла поделать с этим. Это была гимназия, где училась ее мать, но Браун отпускал туда дочь с большой неохотой. Теперь ему начинало казаться, что там подобрались девочки непристойного поведения, от которых просто хотели избавиться родители. Наркотики там были более распространены, чем в бесплатных школах. Он старался не думать об этом. Для него была невыносимой мысль о страданиях дочери, находящейся на таком этапе своей жизни, когда у человека еще недостаточно ума, чтобы оградить себя от них.

Браун и Энн ели оладьи одни. Мэгги так и не вышла из своей комнаты.

– Мне следовало бы покатать ее на яхте, – предположил Браун.

– Но ведь лодка у тебя на Статене.

– Что ж, мы могли бы поехать туда.

– Вряд ли тебе хочется заниматься этим сегодня.

Браун не был настроен на морскую прогулку под парусом. Но ему не давало покоя чувство вины перед дочерью за то, что ее отдали в интернат и оставили там без родительской заботы.

– Сейчас у меня действительно нет настроения. Мне надо было взять ее в осенний поход.

– Ты думаешь? – не согласилась Энн. – Мне кажется, что у нее другое на уме.